Часть 1.
"Прочь из моей головы!
Наугад в темноту, в середине концерта
Сквозь толпу, сквозь охрану, сквозь двери, сквозь парк
Чтоб чуть-чуть постоять над водой на мосту"

Вы когда-нибудь задумывались о том, сколько именно правды содержится во лжи? Насколько настоящими могут быть чувства фальшивой истории? О том, насколько силен намек в сказке и намек ли это вообще? Рональд Нокс задумался об этом впервые, когда их взгляды в сотый раз пересеклись и прошло три секунды, он точно считал, прежде чем мир треснул, как старое стекло и рассыпался на осколки. Или это треснули его очки от пронзительного взора зеленых глаз начальника?
Они давно знакомы, но Уильям всегда держал дистанцию. Они давно работают вместе, но Рон до сих пор не знал о нем ничего: что он любит, кого любит, где живет, что предпочитает пить и есть. Ни одно слово Ти Спирса не выражало того, о чем он на самом деле думает. Инструкции, указы, отчеты…
Но не может же он думать отчетами и правилами? Не может же он никогда не ошибаться?
Нет, Ти Спирс ошибался. И довольно часто, просто он никому этого не показывал. Возможно, он даже самому себе боялся признаться в своих промахах. Начальник всегда прав. И точка.
Эта ночь досаждала ему, словно тошнотворный привкус во рту. Словно головная боль, словно кнопка, подложенная на стул, на котором он сидел. И этот дождь, так навязчиво стучал по окнам библиотеки, словно просился внутрь. Каждый день похож на предыдущий, здесь нет любви и радости. Только бумаги, только лампа, только…
- Нокс!
Рональд Нокс в этот самый момент сидел за столом напротив и, скрывшись за кипой книг, пытался спать на рабочем месте.
- Я не сплю, мистер Ти Спирс… - пробормотал Рон, поднимая голов с толстого фолианта, который служил ему подушкой.
- Это несерьезно, мистер Нокс.
А Нокс в этот момент как раз тер глаза. Хорошо, что за нагромождением книг его не видно. Он, словно за стеной, которую выстроил сам. Стеной крепости, пленником которой он и стал.
- А что, в таком случае, серьезно, мистер Ти Спирс?
Уильям оглянулся. В стекло окна позади него стучали капли дождя, и темное небо серело с востока. Там, за серо-черной пеленой с которой лилась вода, пряталось голубое небо, на котором догорали звезды. Начинался рассвет. Начало нового дня, бликами отраженное в стеклах его очков, невыплаканными слезами застывшее в холодных зеленых глазах.
Рука в черной перчатке прикоснулась к холодному стеклу. Словно он ощупывал это окно на предмет его реальности, словно надеялся почувствовать что-то, кроме холода... Словно хотел выйти через это окно навстречу новому дню.
Он знал, что любая попытка разобраться в своих чувствах – это распахивание настежь ящика Пандоры. Но, забывая о них, замуровывая их где-то в глубине души, он убивал себя. Настолько, насколько вообще может убить себя тот, кто был Смертью для тысяч.
Кто-то, со старых пленок, сказал, что больнее нельзя держать в себе долго, как долго невозможно не дышать и Уильям мог бы рассмеяться ему в лицо, если бы только умел смеяться. Он мог не дышать вообще.
А он спрашивал о том, что вообще может быть серьезным и, иногда, вопросы значат куда больше, чем ответы на них.
- Мистер Нокс…
Может, ему хотелось сейчас снять перчатку, провести по светлым волосам рукой, аккуратно, чтобы не разбудить. А может, отчитать за то, что все-таки сдался, все-таки уснул, подложив под голову толстую книгу.
Он поднимает голову, смотрит на Уильяма сонными зелеными глазами и поправляет съехавшие очки. А на правой щеке – красное пятно в виде тиснения обложки книги. И это было бы смешно… если бы только Уилл мог позволить себе смеяться. И эти губы, что не созданы для слов – лишь для поцелуев, приоткрываются, чтобы сказать что-то в оправдание своего сна.
- Мистер Нокс, идите домой, я сам все доделаю.
«…Я не хочу домой…» - сказали его глаза.
- Да, мистер Ти Спирс.
Если б он знал, как это трудно – уснуть одному. Если б он знал, почему эти зеленые глаза, такие же зеленые, как и у всех остальных, выражают столь беспредельный, дикий голод. Если бы он знал… как он не хочет домой.
Но, он все же встает, разминает затекшую поясницу и, подхватив пиджак, уходит.
Хлопок двери – как выстрел, как удар по лицу. Сколько лет Уилл будет слышать этот звук? Сколько лет он еще будет считать, что ничего, кроме него он услышать не должен? Ни шепота обрывками фраз, ни криков, ни молитв, ни песен… только хлопок, означающий то, что он снова один в этом кабинете. И ночь, которая казалась бесконечной, отступает. И дождь все так же настойчиво просится внутрь.
Перчатка ложится на подоконник, приоткрыв губы, он дышит на стекло и пишет кончиком пальца цитату с дверей метрополитена.
Кто-то сказал, что боль нельзя держать в себе, так же, как и нельзя надолго задерживать дыхание?

*прим автора. В Лондоне уже было метро. На дверях его писали вовсе не "выхода нет", а куда более жизнеутверждающее Pull или Push

Часть 3.
Мы дышали: слишком тихо
Мы молчали: слишком долго
Только небо: небо видит
Небо знает о тебе
Каждой каплей света
Болью в каждой строке
Снова без ответа - тебе:
И только о тебе

«Я кажусь себе бабочкой, которая пытается взлеть под огромным дождем. Каждая капля – точно булыжник, прибивающий ее к земле, причиняющий боль. Каждая капля смывает расписной узор с крыльев, превращая их в безрадостную, серую, точно этот дождь, пленку. Но она все равно пытается лететь, она жаждет неба…»
Хлопают двери реанимобиля, бригада людей в белых халатах склоняется над жертвой, смерть склоняется над ее пленками.
«…ты всегда была такой холодной! Ты никогда не позволяла себе даже улыбнуться мне. Ты всегда держалась так спокойно и сдержанно! Моя маленькая снежная королева… Ты ворвалась в мою жизнь июньской метелью, ты воткнула мне в глаз осколок, чтобы он видел лишь твои прекрасные черты… Ты вонзила мне в сердце осколок льда, чтобы оно, с каждым ударом чувствовало боль все острее. Оно билось только для тебя, а ты…»
-  Адреналину два куба! Продолжайте массаж сердца! Готовьте дефибриллятор!
Фельдшер заставляет его дышать, наполняя легкие воздухом из мешка амбу, второй разбивает ампулы. В машине, кажется, слишком много народа, но там всегда найдется место для смерти. Смерти, что, склонившись над телом, просматривает пленки. О, как же мешают эти чертовы реаниматоры!
«…Мы так много времени проводим вместе. Мы болтаем обо всем, но осколок колет сердце и я больше не могу. Я должен сказать тебе о том, как сильно я люблю тебя. О том, как сильно я хочу увидеть твою улыбку. О том, насколько сильно мне хочется прижать тебя к себе и укрыть от дождя под своим большим зонтом…»
- На  4000… раз.. два… три…  Разряд!
Тело подбрасывает вверх, ярко-зеленая линия кардиограммы на черном мониторе подпрыгивает вверх, из открытого рта стекает тонкая струйка слюны. В мертвых глазах стоят слезы… Он оплакивает их заведомо бесплотные попытки воскресить его.
«…А ты смотришь на меня. Так строго, так холодно. И требуешь, чтобы я шел домой. Но зачем мне идти домой, если там никогда не будет тебя? Зачем мне вообще идти куда-то без тебя? Зачем мне дышать, если я все это время дышал для тебя? Зачем мне жить, если смысл моей жизни смотри на меня такими холодными глазами… и говорит, чтобы я шел домой…»
- Четвертая минута без сердцебиения. Ставь на 5000 и давай еще разок… Раз… Два… Три… Разряд!
И непрерывный писк кардиографа. И смерть, готовая поставить печать о том, что суд над душой завершен.
«… Я не хочу домой… Я хочу туда… Я слышу визг тормозов, я чувствую удар, чувствую, как ломаются мои кости… но я не ощущаю никакой боли, кроме той, что рвет мое сердце от любви к тебе… И я лежу, раскинув руки. Смотрю в это беспощадное небо, оплакивающее меня. И капли падают прямо в глаза, которые я уже не закрою сам. И я вижу тебя. Неужели ты плачешь? Неужели ты хочешь, чтобы я вернулся? Но я так не хочу домой... без тебя….»
- 6000. Раз.. два… три… Разряд!!! Есть пульс!
Поскакала по монитору кардиографа ломанная кривая, легкие сделали вдох без посторонней помощи реаниматора, а усталый фельдшер поднял взгляд. Туда, где ему на мгновение почудился человек в черном костюме с чем-то длинным и блестящим в руках.
Пальцы в белой перчатке, измазанной кровью, медленно складываются, образуя известный жест средним пальцем.
- Не твой день, безносая…

«… я ребенок богатых родителей. Я тот, кто принял после их смерти бразды правления этой крупной компанией. Я тот, кто посвятил свою жизнь работе. Я был таким, каким хотели бы все видеть меня. Я был идеальным… до отвращения правильным. В моей работе нет и не было места эмоциям. Я без безжалостен к конкурентам, я без зазрений совести прибегал к услугам мафии и киллеров. Я шел к своей цели по лестнице из окровавленных тел и, когда оказался на вершине, мне вдруг захотелось спрыгнуть вниз и расшибиться к чертовой матери…»
Он лежал на асфальте, под ним расползалась лужа крови. А вокруг – толпы зевак, а мертвые глаза смотрят вверх. Туда, где пронзает серые тучи стрела уходящего ввысь небоскреба. И пленки. И надо судить.
«…Я никого не любил. Я женился, потому что мне нужна была жена. Я занимался с ней сексом, потому что мне нужно было зачать наследника. Без любви, без трепета. Движения вперед-назад, не более того. Меня волновала только работа, меня волновало лишь то, как сидит на мне новый костюм. И мне было плевать, что вы чувствуете! Я кричал на беременных сотрудниц, я не пускал в отпуск тех, кто мог мне понадобиться… Я делал все правильно, мною, точно роботом, двигал лишь холодный расчет. Я был слеп в погоне за прибылью, я забыл, какого это – чувствовать…»
Рональд склонился над телом. Ему был противен этот смертный, ему была противна его жизненная позиция и его мировоззрение. Он уже давно отправил бы его в ад, но… эти пленки надо досмотреть. Точно плохое кино, в котором главный герой не вызывает у зрителя ничего, кроме отвращения. И все его поступки – заведомо неправильные.
«…Я был слишком идеальным работником. И за это меня ненавидели. Я приносил в семью деньги, но деньги ли были им нужны на самом деле? Ребенку был нужен отец, жене был нужен муж, а я так и не смог им стать кем-то большим, чем кошелек в галстуке… Мне жаль… если б я мог, изменил бы все это…»
Когда мы делаем ошибки, мы не думаем о том, что ошибаемся. Но, если возвращаясь в прошлое, мы говорим, что могли бы сделать по другому, значит… Значит мы выросли и осознали, что то, что было сделано нами – ошибка. Осознали, чтобы больше не повторить ее.
«…а сегодня я ехал домой. Так бывает каждый день. Я приеду, поем, почитаю бизнес-газету и лягу спать. И услышу сквозь сон плач жены. Плач о том, что она меня не любит… Но, как всегда побоюсь утешить ее. Побоюсь, потому что я слишком долго был холоден к ней и она отвергнет меня… Но этого не случится. Я сбил человека. Он бросился мне под капот. Я видел его лицо до того, как треснуло лобовое стекло. Я не остановился. Я не хотел домой...»
Полицейский обрисовывает мелом фигуру, похожую на сломанную куклу, а в стеклах небоскреба отражается небо. И дождь вперемешку со снегом бьет по зеркальной поверхности, сползает каплями вниз. И дробятся в стекле огни ночного города.
«…Я поднялся наверх. У меня словно выросли крылья. И я знал, что все равно не смогу быть нежным. Не смогу быть любящим. Потому что это сделает меня слишком слабым, уязвимым. И вместе с любовью я почувствую боль. Я слишком боюсь боли, чтобы жить… Я слишком многое понял, чтобы жить дальше и не чувствовать боли… Я прыгаю вниз. Я не хочу домой…»
Суд завершен. Тот, кто убил себя – имеет право на ад. Тот, кто раскаялся -  право на рай. А тот, кто судил его – право на слезы. Или это просто дождь затекает за стекла очков?

Часть 5.

Знаешь в чем наша разница?
Я чувствую боль острее.
Всё, о чём ты молчишь сбывается.
Это страшно, но я тебе верю.
(с)

Помните, мы говорили о том, что боль нельзя держать в себе, как долго нельзя задерживать дыхание, и о том, что для тех, кто не дышит, это заявление – ложь? Это не так. Особенно, когда боль не в тебе – она снаружи. Смотрит преданными зелеными глазами и ждет слов, действий, приказов…
Зима сменилась весной, снег давно растаял, но растаяло ли сердце того, кто позволил себе поцелуй? Рональд думал, что с того дня все изменится, но… Все осталось на прежних местах, словно он не стоял перед Уиллом на коленях, словно не целовал его. Словно все произошедшее – всего лишь его пьяная галлюцинация. Но тогда он раскрыл ларец Пандоры и все беды и сомнения вылетели прочь, точно птицы из душной клетки, и кружились с тех пор вокруг них.
Уилл вел себя так, словно ничего не произошло, но с каждой минутой ему становилось все больнее. А нет ничего страшнее боли, спрятанной под маской безразличия, которая вот-вот слетит прочь, обнажая истинные чувства. И надо было срочно избавляться и от боли, и от Нокса. Он решил, что безразличие – единственный способ помочь им обоим выйти из замкнутого круга. Но не забыл ли он о том, что осталось на дне ларца?
- Уже поздно, надо идти домой.
Окно раскрыто настежь, душный воздух давит на голову, противным звоном головной боли отдаваясь в висках. Тяжелые лиловые тучи висят над зданием, готовый вот-вот пролить вниз галлоны воды. И небо гремит вечерней апрельской грозой.
- Да, конечно, мистер Ти Спирс. А я останусь, у меня еще три отчета.
Он берет с вешалки пальто и, небрежно перекинув его через плечо, прощается. Рабочий день окончен и пора идти туда, куда он совсем не хочет идти.
Хлопает дверь, окна звенят от раската грома и с неба с шумом обрушивается неистово сильный дождь. В помещении становится еще темнее, тучи, окрашенные закатом в темно-фиолетовый цвет, становятся светлее.
И в какой-то момент, глядя на стену дождя за окном, Рональду показалось, что все кончено. Что… не рвет уже душу на части, не болит сердце. Перегорел? Рассыпался? Или устал биться рыбой об лед, пытаясь найти в этих бесстрастных глазах хотя бы искорку, хотя бы маленький намек на то, что его чувства ответны.
А стекло запотевает, медленно вырисовываются на нем надписи. На размытом фоне серо-лиловых облаков текст, написанный на нем, кажется еще ярче. Острее. Больнее. И надпись поверх всех других.
С чего мы начали?

Они начали сначала. Оттуда, откуда и положено все начинать. Они начали с рассвета и дождя. И с того, что он так и не сказал «поцелуй меня, иначе я умру». Но все, чему есть начало, должно всенепременно заканчиваться. Но… не так, совсем не так.
Он срывается прочь, хватая со стола какую-то книгу, распахивая настежь двери. Снова пролетают лестницы, повороты, коридоры, галереи и, наконец, открывается последняя дверь.
Рональд выходит на крыльцо и, щурясь, вглядывается в пелену дождя, за которым едва видим нечеткий силуэт того, кто забыл зонт. В мире жнецов синоптики так же врут.
Уилл мог бы сотню раз за это время дойти до дома и обратно, но… он шел медленно или же просто стоял на мосту и… ждал?
Он сделал вдох, словно собрался нырять в этот дождь и сорвался с места, поскользнувшись на крыльце. За спиной словно развернулись два крыла и, несмотря на дождь, он не бежал… он просто низко летел. Любовь дает крылья, а небо может подарить лишь тот, кого мы любим. Но в этот раз небо тяжелое, с него льется холодный дождь и вспышки молний освещают тучи. Нелетная погода.
Вода заливается зашиворот, ботинки промокли насквозь и одежда, мгновенно промокнув, прилипла к коже.
Рональд легко нагнал Уильяма, ведь нет ничего проще, чем погоня за тем, кто стоит на месте. Посреди моста. Посреди дождя и, словно не слыша всплесков воды за шумом и грохотом грозы, продолжает смотреть наверх. Он промок, растрепалась прическа, и кончики коротких темных волос чуть завиваются от воды. И блестят в свете молний капли на стеклах очков.
И невозможно удержаться, когда мокрая одежда подчеркивает то, что она должна скрыть.
Так бросаются на вражеские пулеметы герои, так кидаются под танки с гранатою в руке. Так срываются в полет… так летят в бездну. Так же отчаянно, как и Рональд, резким движением развернув к себе Уилла, впивается поцелуем в тонкие бледные губы, не давая тому возможности возразить или сопротивляться.
Смелость, проявленная от отчаяния – самое сильное чувство и самый великий подвиг. Велик он тем, что нет пути назад и нет возможности исправить то, что сделано. Смелость – это всегда безрассудство обезумевшего и всегда – самая крайняя степень выражения желания. А желания бывают сильнее обстоятельств. И надежда, оставшись на дне ларца Пандоры – всегда сильнее бед и сомнений.
Но сопротивления и не было. Его и не могло быть, потому что нельзя сопротивляться тому, чего желаешь больше всего на свете. Как нельзя долго задерживать дыхание.
Когда ты думаешь, что уже ничего в этом мире не способно тебя удивить, тронуть за душу и заставить сердце биться быстрее – ты врешь самому себе. Когда думаешь, что твои чувства мертвы, то всегда найдется тот, кто одним поцелуем-ударом оживит все то, что ты так долго хоронил, потому что боялся, что они причинят тебе боль.
Но не даром говорят, что если тебе больно, значит ты еще жив.
А дождь заканчивается, тучи рассеиваются, пропуская оранжево-красные лучи, рассекающие повисшие в воздухе капли. Сотней разноцветных полос расчерчивает вечернее небо радуга. Как долго могут целоваться те, кто не испытывает нужды в дыхании?
- Нам стоит идти домой?
- Я готов отправить в ад любого, кто вспомнит наши адреса, диспетчер. Я не хочу домой…

Fin